Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана] - Сергей Алексеев

– Что спорит да ратиться, где суть истина? Здесь поищи, средь книг сиих… Я вечером приду.

А протопоп ошеломленный дар речи потерял и слух утратил. Когда ж в себя пришел, то был в палатах сих один, как перст, не ведал ни который час, ни как отсюда выйти на белый свет.

И звуков нет! Словно в могильном склепе.

Он подступил к свечам, снял с полки книгу и, показалось, только что открыл, как скрежетнул замок, стена шатнулась, отошла, и сквозняком подуло. Глядь – Стефан выступил из мрака.

– Ну, как, Петрович, нашел ли, что искал?

– Нет, не поспел, – душа оборвалась. – Неужто вечер?

Не забранился старец, на лавку сел, оперся на клюку.

– Немудрено… Я столько лет сюда вхожу – треть жизни минуло, как час единый. Но истины доселе не сыскал…

– Я в жизнь отдал! Остался в здесь до смерти.

– Коль был бы вхож! – духовник царский усмехнулся. – Да вход тебе заказан! И жизнь, и дух свой страстный иному посвятишь…

Он не дослушал слов пророческих, а зря. Сей старец еще в ту пору ведал, что будет на Руси, что сотворится с церковью православной.

– А кто же вхож? Кроме тебя?

– Да токмо государь.

– Позволь остаться до утра! – взмолился Аввакум. – Позволь вкусить плода… А книгу Отреченную найду!

– Не обольщайся, чадо, достаточно вкусил, чтобы осмыслить Третий Рим и суть его.

– Я токмо прикоснулся!

– И этого довольно, – тут Стефан пересел к свечам, склонился к книгам. – Коварна Истина… Иван Васильев, государь, на что уж грозен был и на голову крепок, но не изведал меры и словно ядом, отравился. Татарина на трон свой посадил, сам в странствие отправился. Едва вернули на престол… А духовник его рассудок потерял и сделался блаженным… Садись-ка рядом, Аввакум Петров. Отыщем книгу и отсюда прочь… И кто бы ни спросил, хоть всуе, хоть под пыткой: в палатах сих ты не бывал…

Пожалуй, час висел на встряске, и, руки вывернув из плеч, чуть не достал земли ногами, однако споро отвечал – так, будто бы на дыбе весь век висел. А спрашивал сам царь!

Давно прельщенный сатаной, он был неистов и мучил не за правду – от страсти и охоты унизить, растоптать, сломать мятежный дух. Так мыслилось распопу до той поры, пока не осенило: что вопрошал Тишайший, о чем хотел услышать, все относилось к сокровенной тайне!

Неужто разговор с вдовой Скорбящей кем-то подслушан был и донесен?!

Он уж не чуял боли, печалился, тревожился, но на своем стоял:

– Со Стефаном молился, боярина не знаю. Что есть Приданое – ни сном, ни духом. Боярыню лишь исповедал, поелику отец духовный, и денег попросил. А что она сказала, в чем каялась, винилась – суть тайна, кою ни ты, государь, ни ты, Иоаким, спросить не вправе.

Огнем не жгли пока, да и железо в горне остыло, взялось окалиной. Будь сей доносчик под руками, в тот час бы привели и спрос устроили суровый, да, видно, нет его иль веры ему мало. А может, время не пришло и приведут еще, повесят рядом…

– Поведай мне, к чему вдову склонял? – спросил вдруг государь и к дыбе подошел. – К какому непотребству толкал Скорбящую и чем прельщал?

Чтоб вызвать боль сильней, распоп встряхнулся и обвис. Слез не было, однако же заплакал.

– Я грешен, государь… Гореть в огне!.. Склонял… Когда вошел к вдове, застал… в чем мати родила. Растелешилась и спала, а меня бес попутал, не испытал стыда и сраму не позрел… Не я – сам сатана склонял к греху, устами завладев и мыслью… О, горе мне! Не искупить греха!

– А что ж руки не жег? Мне помнится, сам говорил, как от сего греха спасался, когда прельщен был блудницей во храме.

– Ослаб я, государь! И сказано не зря: седины в бороду, а бес в ребро…

– Умом не верю, но душой согласен. Красна боярыня, тут слова нет. Иной раз сам позрю и в мыслях грех творю… – признался государь дрожащим голоском и сделал знак князьям. – Как рассудить? Апостол чистой веры – и мерзкий, плотский грех… Воистину, беда! Мне Стефан сказывал, сие случается, бывает, мелкий бес святых мужей ввергает в блуд.

Князья спустили на пол, и Аввакум не удержался на ногах, пал вниз лицом да так и замер. Каменные плиты пола качались и неслись в пространстве смрадном. А государь вдруг всех прогнал из пыточной, сел рядом, веревку развязал и тяжко так вздохнул.

– Ведь Стефан и тебе отцом духовным был?

– До самой смерти вел, – распоп чуть приподнялся. – И душу выкормил…

– Знать, братья мы с тобой, коли один отец.

– По-братски все у нас… Духовное родство – пытать на дыбе.

Но государь не внял ни слову, ни насмешке, заговорил, как будто сам себе:

– Горюю я по Стефану, вот был духовник!.. А ныне перед кем мне душу отворить? Не стало истинных отцов у церкви. Попов, монахов множество, митрополиты, патриарх… От риз златых в глазах рябит, но сердце глухо. И каждый норовит приблизиться! И руку лижет, аки пес. Юродствуют, пророчат, умом блистают, книжностью… Да токмо все, чтобы стяжать! Кому приход в Москве, кому владычество. А коли в корень зреть, все жаждут власти. Покойный Стефан подобного и в мыслях не держал. Перед кончиною тебя назвал преемником. Верни, мол, из Сибири и при себе держи, не отпускай и слушай… Да я не внял совету, поелику мы в ссоре были, ты поносил меня за Никона, за Лигарида… Меня гордыня обуяла, не захотел смириться и ныне вот один, как перст. Жениться надобно, да кто же даст совет?

Распоп в сей миг же вдохновился.

– Прослышал я, невесту ты нашел. Да токмо заклинаю – отринь ее!…

– Опять юродствуешь… Довольно откровений, сие уж слышал. Родит дитя, наследника престола, а он суть диавол… Ну, будет, Аввакум!

– Жалею тебя, царь… В опале меня держишь, в Сибирь, в Мезень и в Пустозерск, и вот уже на дыбу вздернул, а мне все боле жаль тебя. Собрал округ стяжателей, табашников и лихоимцев. Они тебе невесту привели и женишься по воле их… Несчастный государь! Не ты – тобою правят. Как Никону престол отдал, так и подмяли. Что охать и стенать, коли не внял Стефану?

– Сие исправить никогда не поздно. Я и пришел, чтобы сыскать духовника. Да вот беда – ты же срамишь меня и весь мой род. Что ты сказал Скорбящей? Как опорочил?

– Я не порочил. Виденье старцу было! Пречистая явилась… – рукою непослушной перекрестился. – И я в бега пошел, чтоб упредить…

– Чтоб упредить меня?

– Да, государь, тебя!

– Почто же не ко мне пришел – к боярыне явился?

– Кто пустит беглого на двор?… А что скажи боярыне – вмиг и тебе известно.

– И что же ты сказал?

– Покуда не случилось горя, невесту отошли в обитель и чтоб постригли…

– Невеста молода… Ужель не жаль?

– Послушал бы, Тишайший государь, коль уши есть! – взмолился он. – Не мне, погрязшему в грехах – святому старцу было откровенье!

– И в чем же суть его?

– Услышал глас… В день страшный для тебя у русского престола появится наследник, от молодой жены. Врожденная болезнь, как мета бесовства, корежить будет тело. А сам он, на престол усевшись, да искорежит Русь! Застонет матушка в антихристовом рабстве! И ежели ты, государь, презрев своих пророков, из-за моря призвал Паисия!.. Табашника и вора Лигарида!.. То сын превзойдет отца. Под иноземными кнутами умоется Россия кровью!

Тишайший глазом не моргнул, лишь четки перебрал.

– Коль превзойдет – добро…

– О, Господи! Да что же слышу я?!. Сие глаголет самодержец?!

Он возгласу не внял, а мыслью увлеченный, слегка воспрял, встряхнулся и повторил:

– Добро! Добро!.. Умоется и просветлеет, как дева добрым утром.

– Да ты безумен, царь! – распоп вскочил. – Вели мне голову отсечь! В сей час же! Кликни палачей иль сам… Живым оставишь – пойду кричать! Вся Русь услышит, кто царствует и правит, и кто за ним придет.

Тишайший замолчал, но не от речи Аввакума и не от страха за слова свои. Он снова заскорбел и в думах своих тайных погряз, аки в болоте. Потом спросил – опять нежданно:

– Чем Стефану польстил? Ты ж ничего не смыслишь ни в царской власти, ни в бытии царей. Послушаю тебя – попишка сельский, монашек одержимый, ревнитель благочестия… Куда ты годен? В епископы, в митрополиты – да хоть сегодня ставь. И даже в патриархи… Попов, тебе подобных, много. А царский духовник – иное дело! Смиренный нрав при духе непокорном, глупец мудрейший и сильнейший муж, способный не корить, не уличать – взять на себя грехи государя. И замолить пред Господом. Ужели Стефан не сказал тебе?.. Нет, Аввакум, мне пастырь нужен, а не спорщик и не судья. Что натворю, пусть судит Бог.

Он встал, на посох опершись, воззрился на распопа, и тот узрел невиданное – слезы! Мучитель, изувер, гонитель древлей православной веры плакал!

– Не оправдал надежд, а мне зело хотелось забыть обиды, помириться… Я бы обрел духовника, ты бы тщеславие утешил. Ведь мыслил же к царю приблизиться?.. Токмо не лги! Мне ведомо, ты с жаждой сей лет двадцать жил, с младых ногтей. Да и поныне не оставил дум…